Зоя Мелихова: «Я стараюсь делать свои фильмы первобытными»
- Никита. Расскажи о том, как ты пришла в кино.
- Зоя. Это был долгий путь. Я шесть лет училась в МГУ на историка, занималась Средними веками. Там же выучила немецкий, который меня кормит по сей день, хотя я пробовала работать в других областях.
За учебой последовала череда разных работ, которые меня не устраивали. С выгоранием уволившись с очередной, я три месяца просидела дома, а потом стала выходить на улицу и просто что-то снимать на телефон. В какой-то момент я заняла денег у друга со словами: «Это на искусство». Он был рад помочь искусству, и так я пошла на онлайн-курс Леры Алюскиной в ПШНК — «Построение кадра в современном кино». Наши вкусы и взгляды не всегда совпадали, зато там я получила базовые навыки и за это благодарна Лере.
По-настоящему всё началось со знакомства с Леной Гуткиной на Летней школе. Там возник фильм «Старое кладбище», моя первая законченная работа. Затем я переехала в Грузию, где жила полтора года. Тогда же у Лены и ребят со школы появился самодельный онлайн-курс: мы работали с документальными текстами, рассматривали пленочные фотографии… словом, происходил Лена-core. На этом курсе появился «Пирожок». Тогда же я сняла материалы, смонтировавшиеся в фильм «Счастливей, чем тогда». Он был собран в Ташкенте, на курсе «Архивные ландшафты» Данилы Липатова и Карен Циммерман.
- Никита. После этого ты вернулась в Москву?
- Зоя. Да, и проучилась год в лаборатории Тихона в МШНК (курс «Кинопроизводство экспериментального кинематографа» Тихона Пендюрина — прим. авт.). Не могу сказать, что учеба всегда соответствовала моим ожиданиям. Но я благодарна Тихону за то, что он дал мне камеру, на которую была снята «Прямая речь».
- Никита. А что пошло не так в лаборатории?
-Зоя. Я не очень завайбила с ребятами из мастерской в творческом плане, о чем честно написала Тихону. Изначально у меня были большие надежды на рабочий контакт. Я думала, что найду сообщников, но чувствовала себя скорее аутсайдером. Было неожиданно, но ничего страшного. Зато на Летней школе случились знакомства, которые длятся до сих пор. Мы продолжаем общаться с Леной. Ни одна моя работа не обошлась без ее влияния, участия или доброго совета. Она лучше всех чувствует, что я делаю.
- Никита. В своих работах ты наводишь камеру на предметы, на объекты, у которых есть история и, быть может, голос. Ты полагаешь, что из вещи может быть извлечено что-то — ее изнанка, эссенция, этот скрытый голос — путем технологически обусловленного взгляда?
- Зоя. Ты прав, это можно назвать вытягиванием сущностей из вещей. В этом смысле я достаточно жадный человек, поскольку хожу и занимаюсь этим собирательством.
- Никита. Насколько важным становится сам инструмент взгляда, его собственная история?
- Зоя. Понятно, что при помощи разной оптики можно получить разный результат. Но я исходила из своих ограниченных средств. «Старое кладбище» снято на шестой айфон — то есть тот телефон, с которым я тогда ходила. «Счастливей, чем тогда» был снят на телефон, с которым я хожу сейчас, SE второго поколения. Когда на «Пилигриме» написали, что это «винтажный айфон», я подумала: блин, это мой обычный айфон! «Прямая речь» снималась на камеру VHS-C, которую дал Тихон, кажется, это был Philips. Она очень хорошо писала звук, за что ей спасибо.
К сожалению, я не очень подкованный технически человек, и у меня никогда не было доступа к другим камерам. Но пока это и не было нужно. Когда кто-то произносит словосочетание «качественная картинка», меня передергивает, это раздражает. Для меня качество имеет много разных критериев, не только количество пикселей. Мне бывает сложно воспринимать слишком четкое изображение, оно кажется жестким. В случае, когда изображение мягкое, возникает тактильность, дышащая текстура.
Но если мы говорим про вытягивание сущности из вещи, не менее важно то, что с тобой происходит в момент съемок. На «Старом кладбище» я оказалась в ином, ненормальном состоянии — было даже страшно.
- Никита. Это состояние было связано с самим пространством кладбища или с твоим намерением?
- Зоя. С тем, что ты начинаешь всерьез воспринимать вещи, которые до этого не воспринимал вовсе. Начинаешь относиться к неживым вещам, как к живым. В момент съемок я верила, что здесь лежит человек, который хоть и умер, но все равно может хотеть или не хотеть, чтобы я его сняла… словом, пошла аристакисяновская волна. Я подходила к каждой могиле, здоровалась, пела ей. С тех пор я не была в таком состоянии, да мне бы и не хотелось в нем очутиться.
То, что происходит за камерой, на 50% так же важно, как и то, что происходит перед ней. Важно, как ты общаешься с вещью, как на нее смотришь. Это работа, которую ты проделываешь за кадром.
- Никита. И она попадает внутрь.
- Зоя. Да. То, как ты дышишь, как ты держишь телефон… это влияет на движение, на всё.
- Никита. Сколько раз ты приходила на кладбище?
- Зоя. Как минимум раза три снимала там.
Изначально я почти случайно пошла туда с подругами, когда мы были в Кимрах. И нам там было весело, абсолютно не ощущалось этого присутствия мертвых. У меня есть ритуал с возвращением к старым местам, где я была. Например, если они связаны с прощанием. Эти две подруги уехали из России, и мне хотелось как будто в честь них навестить это место, где мы были втроем. Так я оказалась на кладбище в совсем другом состоянии, с другой мотивацией. А потом я туда пошла с Леной Гуткиной, которую заинтересовало это место. Она тогда снимала «Антигону». Мы пошли, и Лена стала моим проводником в это состояние.
Уже потом у меня на кладбище произошла встреча: я пришла снимать, и там были два каких-то мужика. Сначала я от них пряталась в кустах, а потом передумала и прошла мимо. Они стали спрашивать, чем я занимаюсь, потому что я ходила со штативом. Я сказала, что снимаю документальный фильм. Мне кажется, когда людям говоришь, что снимаешь документальный фильм, они с большим уважением относятся.
- Никита. Уважение к производству документа.
- Зоя. Один из них сказал, что он художник и делает эмалевые медальоны на надгробиях. И он мне говорит: «А вы знаете, что это кладбище сейчас разрушат и на его месте построят завод беспилотников? Вот вам сюжет для фильма». И я тогда выпала в осадок. Это было лето 2022-го. Мне кажется, что с этим кладбищем так ничего и не произошло, но тогда меня это повергло в шок. Я расстроилась, расплакалась… ну, не прямо там. Мне стало обидно за все эти могилы. Мало того, что они уже один раз умерли, сейчас их хотят второй раз погубить, причем ради смертоносной цели. И оттуда возник импульс пения. А уже после кто-то мне сказал, что пение колыбельных — это оберег от смерти. Что надо перед смертью притвориться, что ты умер, и тогда она пройдет мимо.
- Никита. В какой момент ты поняла, что этих визитов достаточно. Как вообще ты понимаешь, что фильм или его материал готов?
- Зоя. Ох, очень по-разному, и с каждой работой всё сложнее. Со «Старым кладбищем» у меня был дедлайн и Лена, которая вела через производство за ручку. А с «Прямой речью» это были конвульсии. Я столько раз это переделывала, столько кусков туда не вошли… Помню, я обращалась вовне, показывала работу, пыталась обработать фидбэк и понять, согласна я с ним или нет. Так я могу осмыслить целое; начинаю действовать от импульса, а после появляется идея — и если она выстраивается в целостность, пора остановиться. Иногда закончить работу - это волевое решение, не основанное на чувстве завершенности.
- Никита. Вернемся к самой встрече с тем, что ты снимаешь. Бывает так, что контакт не случается?
- Зоя. Иногда. Это может зависеть от света, от времени суток. Если прийти на это же кладбище в ясный, солнечный день, контакт не произойдет… потому что они все спят. И есть твое собственное состояние, когда ты готов воспринимать. Потому что чаще хочется закрыться от таких вещей, жить свою спокойную жизнь и не думать о том, что могилы хотят или не хотят, чтобы ты их снимал.
- Никита. Твои работы пока не описаны, и даже когда их показывают на фестивалях или в киноклубах, анонс включает только название и больше ничего. Видишь ли ты проблему в нехватке кураторского текста, который сопровождал бы экспериментальные работы, — или они должны говорить за себя сами?
- Зоя. Да, должны. Я верю, что фильмы надо смотреть не столько рациональным, сколько чувственным началом, ориентируясь на ощущения, даже если их поначалу сложно вербализовать. Объяснение перед фильмом может помешать, обеднить, обокрасть фильм, зрителя, его опыт и свободу.
Тем более, что я стараюсь делать свои фильмы довольно первобытными в плане языка. Меня вообще интересует непосредственное общение: без средств коммуникации, с минимальным количеством слов. Когда достаточно мимики, звука. Взять, например, тревожный звук — каждый человек понимает тревожный звук. И я пытаюсь использовать средства, которые поймет каждый человек.
Окей, у этого подхода есть свои издержки. Например, мне сказали, что «Прямая речь» — это сентиментальная работа, и меня это возмутило, потому что там нет сентиментальности, это перформанс. И если человек воспринимает фрагмент «мне грустно» за чистую монету, я думаю: черт, ну каким местом ты смотрел, это же не так! Наверное, он не по-первобытному воспринял фильм, а головой, попытавшись уложить его на полку своего опыта.
- Никита. Давай поговорим об этом эпизоде из «Прямой речи». На протяжении нескольких минут ты повторяешь фразу «мне грустно, мне так грустно», перекатывая слова, заставляя их изламываться и звучать чужеродно. Поскольку я поначалу не знал, что это твой голос, у меня складывалось ощущение, что говорит человек с особенностями развития. Тебя не спрашивали об этом? Потому что это здесь как будто пролегает тонкая граница между распадом речи и эксплуатацией ментальных особенностей.
- Зоя. Нет, не думаю, что это похоже на речь человека с особенностями. Это похоже на речь человека в истерике или в плохом состоянии. Эта речь звучит как иностранная. Поскольку это говорю я и это мое состояние в тот момент, я считаю это честным.
Вообще любое подражание отклонениям в развитии — это кринж, отстой и фальшиво. Мало того, что это неэтично, это бесполезно и не работает. Скажем, есть фильм Херцога «Земля тишины и темноты», где слепоглухие дети издают свои звуки, — и это настоящее. Всё остальное нет.
- Никита. А как возник перформанс?
- Зоя. Я тогда жила в Тбилиси, и опыт экстренной, импульсивной эмиграции подкосил мое здоровье, в том числе и ментальное. И уже под конец эмиграции, сидя дома, я начала эту фразу повторять и повторять. С одной стороны, это было такое состояние. С другой, я будто могла посмотреть на себя извне и поисследовать: а что со мной происходит? Что будет, если я сейчас засмеюсь? А если еще повторю? А если скажу громче? И я даже это записала на диктофон. У меня тогда был телеграм-канал, куда я выложила запись. Друзья стали мне писать: «Ты чего? Что происходит?». Я стала отвечать: «Ребята, это перформанс, это не по-настоящему». Но я порадовалась, что это не выглядит как фальшь.
В Тбилиси у меня был знакомый, который как-то повел меня на вечер поэзии. Вечер выдался довольно дурацкий, мы вышли на улицу и я сказала: а хочешь, я тебе сейчас прочитаю свои тексты? И то, что вошло в фильм, это буквально мой перформанс «Мне так грустно», который происходил на улице. У меня, понятно, были грустные чувства, на которые я могла опираться, но это был искусственно вызванный в себе перформанс, когда я как актер засунула себя в это. Меня потом еще потряхивало. Это был буквально насильственный опыт над собой. У меня нет актерского опыта, но если так выглядит актерская работа — то это жесть, потому что можно сойти с ума. Во всяком случае, у меня нет средств защиты.
Другие тексты «Прямой речи» были написаны вместе с Т9, который я направляла туда-сюда. Так был написан «Следопыт».
- Никита. Твоя работа «Счастливей, чем тогда» напоминает мне о понятии ретенции Гуссерля — следах прошлых восприятий, которые могут быть активированы в настоящем. Я вижу обои и начинаю их чувствовать, вспоминая, как в детстве лежал у стенки в лихорадке, а узоры плыли по стене. И если бы не было твоего фильма, я бы долго еще не вспоминал это ощущение.
- Зоя. В этом фильме объединено по меньшей мере три разных пространства. Это не один дом. Одно из этих пространств — это квартира под снос. Я пришла к друзьям, помочь им убраться в квартире, из которой им надо было выехать, потому что дом собирались сносить. Во время уборки я успела поснимать. И это тоже своего рода последняя дань чему-то, что сейчас уберут, снесут. У меня вызывают чувствительность вещи, которые остаются без хозяев. Люди без вещей более самодостаточны, а вещи без людей становятся осиротевшими. По этой причине я обожаю барахолки: хочется приютить вещи. Рубашка на мне куплена в секонде и мне нравится, что в ней ходил другой человек. Эти вещи более уютные, с наслоениями жизни.
- Никита. И это не вещи в беспамятстве.
- Зоя. Да, они что-то повидали и могут рассказать. У этих вещей другие лица.
- Никита. «Старое кладбище» отстоит от нас на три года. Ты уже сталкивалась с чувством, что фильм сам начинает накапливать память и что он фиксирует другую тебя, существовавшую в прошедшем времени?
- Зоя. Да, конечно. Быстро возникло чувство, будто фильм стал жить своей жизнью. Уже через год я ощущала, что фильмы — как дети: рождается какое-то отдельное существо и имеет свою жизнь.
- Никита. Ты часто направляешь камеру на человека?
- Зоя. Нет. Это не совсем моя зона интересов. Я планирую новую работу, в которой буду снимать людей, и для меня это огромный вызов. Посмотрим.